Во второй — минимализм оформления, света, музыки, мизансцен, чувств и голосов актёров, и это захватывает, проникает в душу, заставляет смеяться и грустить — театр про меня, для меня. Замечательный и удивительный театр настоящего.
Тридцать лет назад я, замирая, как в молитве, боясь упустить каждый звук и движение Рамаза Чхиквадзе в «Лире» Стуруа, угадывая еле слышное: «Корделия…» — плакал от тоски и восторга… Сейчас я с некоторой неловкостью смотрю на кричащих, рычащих и активно двигающихся актёров театра Калягина, вижу изобретательную работу моего некогда любимого режиссёра, которого боготворил и на ком я учился — и ничего со мной не происходит…
Потому что прошло тридцать лет. И тот, некогда любимый мной театр, остался прежним. Шекспир и его тексты ещё более постарели и стали нелепы, хотя режиссёры, играя в ритуальные игры воскрешения мёртвых, то и дело пытаются из них что-то вытянуть, высасывая смыслы и чувства из шекспировского пальца. Тридцать лет: время изменилось, страна исчезла, в театре и кино уже другие смыслы и возможности, новые тексты и ситуации отражают нашу жизнь и наши чувства. И, главное, за эти тридцать лет я уже стал другим. Слова, ситуации, персонажи Вуди Аллена с Манхеттена или Пресняковых из Екатеринбурга трогают, смешат и волнуют меня значительно больше, чем тяжёлые словеса, искусственные герои и малореальные сюжеты классиков прошлого. Я с благодарностью вспоминаю сейчас тот театр моего прошлого, который снова увидел вчера, и уже выбираю иной театр — моего настоящего, увиденный сегодня.