В середине девяностых я (и ещё несколько известных мне энтузиастов) впервые вывели на отечественную сцену обнажённых актёров и создали театр, основанный на наготе. Тогда это казалось революционным. И, действительно, приходилось продираться через страхи — свои, актёров, организаторов и зрителей. И что-то симпатичное, пусть несколько наивное, тогда у нас получилось — на азарте, молодости и благодаря хорошему вкусу.

За прошедшие десятилетия отношение к наготе — как в жизни, так и на сцене — осталось противоречивым. Легче внешние и внутренние запреты и страхи преодолевались в кино, сложнее — в живом общении, в театре. Я помню несколько — как отечественных, так и зарубежных — прорывов в этой области, но в основном режиссёры и актёры исхитрялись заменять наготу, даже там, где она была бы естественна и выразительна, полуприкрытостью, светом, ракурсами, словами и нетелесными образами. Страх наготы — телесной открытости и связанной с ней сексуальности — продолжал править бал, прикрываясь эстетическими, этическими, юмористическими, моральными и прочими способами защиты.

В «Машина Мюллер» Серебренникова в Гоголь центре я наконец-то увидел то, что вызвало моё уважение и восхищение: полностью обнажённые мужчины и женщины, ничем не прикрываясь, постоянно находясь на сцене, воздействуя на меня через свою наготу, становятся неотъемлемой частью общего действия. На выстроенном контрасте с искусственностью и машинообразностью говорящих и имитирующих секс одетых героев обнажённые тела создают жизнь и придают действию глубину и человечность. И в этом магический эффект, который соединяет нас с действием и делает театр живым.

Живые обнажённые тела превращают в музейные скульптуры и мебель, загоняют в барьеры отстойников, подавляют и унижают, превращают в искусственных моделей, бьют и уничтожают, а они снова оживают прорастают, перелезают через барьеры, прыгают и танцуют — как растения, как молодость, как жизнь.

Самая сильная сцена: актёров насильно одевают в финале спектакля, сквозь пение, крики, судорги, онемение, страдания и протест… Лишая их жизни, неповторимости и индивидуальности. Делая их как все. Превращая в нормальных людей — машины.

В спектакле немало и иного интересного: образы, диалоги, соединение визуального ряда, музыки и актёрского действия… Но хороших и интересных спектаклей немало. Этот — уникален, не похож на другие, так как он выводит через искусство наготы театр на новый уровень откровенности общения при высоком профессионализме исполнения.

И мне он особенно дорог, потому что я вижу, что наши давние эксперименты и поиски проросли уже в другое время, на других сценах, с другими исполнителями, на другом материале и уже на новом — более сложном и современном уровне.